Пройти по краю - Евгений Черносвитов

Антиподы «чудика» – л и ш н и е л ю д и, то есть изгои. Все, кто готов сказать о себе:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви…

Их можно пожалеть, чтобы не пожелать себе их доли:

Тучки небесные, вечные странники!Степью лазурною, цепью жемчужногоМчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,С милого севера в сторону южную.Кто же вас гонит: судьбы ли решение?Зависть ли тайная? злоба ль открытая?Или на вас тяготит преступление?Или друзей клевета ядовитая?Нет, вам наскучили нивы бесплодные…Чужды вам страсти и чужды страдания;Вечно холодные, вечно свободные,Нет у вас родины, нет вам изгнания.

В этом же ряду и н и г и л и с т ы. И. С. Тургенев вспоминается в связи не с Евгением Васильевичем Базаровым, а «Отчаянным», неистово истребляющим в себе душу. Здесь же герой И. А. Бунина («Я все молчу»), со сладострастием лишающий себя не только человеческого достоинства, но и подобия. Какие уж тут «непутевые», когда система и «жизненная позиция»! Это с в о й п у т ь о т о р в а н н ы х о т з е м л и. Куда? В небытие. Пройти и не оставить следа. А «чудик»? Горячий брат наш… Ибо страдает, слишком серьезно относится ко всему, с чем сталкивает судьба, идет до конца, до грани, до предела, в поисках: что есть Правда? Порой один-одинешенек остается на своем пути воскресения загубленного Слова и тогда слышит з о в матери сырой земли.

В 1968 году В. М. Шукшин утверждает: «Герой нашего времени – это всегда „дурачок“, в котором наиболее выразительным образом живет его время, правда этого времени». А вот за несколько часов до своей смерти в разговоре с Г. Бурковым он вдруг признается: «…знаешь, мне кажется, что я наконец-то понял, кто есть „герой“ нашего времени… Демагог. Но не просто демагог, а демагог чувств…» Два героя, но не дублеры, не двойники (у которых о д н а с у д ь б а, да и одна жизнь), а антиподы: чудик – то есть мой, твой, наш, и с т р а н н и к – то есть другой, чужой.

В 1968 году В. М. Шукшин пишет: «Человек трезвый, разумный конечно же везде, всегда до конца понимает свое время, знает правду, и если обстоятельства таковы, что лучше о ней, правде, пока помолчать, он молчит. Человек умный и талантливый как-нибудь да найдет способ выявить правду. Хоть намеком, хоть полусловом – иначе она его замучает, иначе, как ему кажется, жизнь пройдет впустую». Это в 1968 году.

В 1981 году появляется «Змеелов», а в 1984 году «Последний переулок» Лазаря Карелина. В 1986 году прошел по экранам страны фильм «Змеелов», успеха у зрителей, в общем, не имел («неудачная экранизация»? ). Оставим для кино- и литературных критиков оценки художественных достоинств этих произведений. Скажем лишь то, что для нас является несомненным (пусть просто как для читателя и кинозрителя) и что может помешать общению с Шукшиным. Кстати, вспомнились стихи Е. Евтушенко, где есть такие слова: «Не важно – есть ли у тебя исследователи, а важно – есть ли у тебя последователи» (из цикла «Будем великими!»).

«Змеелов», по нашему глубокому убеждению, есть с ю ж е т н ы й (см. на этот счет мнение Шукшина) роман. Это с о ц и а л ь н ы й з а к а з и написан он «на потребу». Его «строение» – калька с «организма» «Калины красной». «Последний переулок» имеет все литературные достоинства «Змеелова» и тоже есть калька с некоторых, не будем их называть, «бестселлеров». Остановимся на последнем.

Вот что сразу поражает при его чтении – не образы (живых героев здесь нет, все лубочные картинки), а имена главных лиц. Ну, понятно, Рем Степанович Кочергин. Хищник, вскормленный волком. Сильный, но порченный изнутри, развратный, порочный и жестокий сын Римской империи у своей п о с л е д н е й черты. «Степанович»? А не сынок ли Стеньки Разина, славный потомок ушкуйников и «вольных казаков»? Если «Степан Разин» Василия Макаровича т о л ь к о с о б и р а л с я «тряхнуть Москву», то Рем Степанович изрядно ее потряс, как мы знаем, в действительности. Древняя старушка, «гордая своей миссией», – Клавдия Дмитриевна. Вспоминаем. Клавдий (10 г. до н. э. —54 г. н. э.) – римский император с 41-го из династии Юлиев-Клавдиев. Заложил основы имперской бюрократии, раздавал права римского гражданства провинциалам. Клавдия Дмитриевна, читаем: «…за давностью лет, смотри, стала совестью нашего переулка». «Дмитриевна». Уж не «дочь» ли Дмитрия Пожарского, русского полководца, народного героя, освободителя Москвы от интервентов? В 1612 году на Лобном месте он провозглашает освобождение Москвы и возводит в честь этого Казанский собор. Кстати, рядом с собором размещались в то время и царские зверинцы. Вот откуда попугай, постоянный спутник Клавдии Дмитриевны. Платон Платонович, друг Рема Степановича, весь в сочной зелени… с рынка. Это, несомненно, потомок древних греков, покоренных Римом, Геннадий Сторожев, что находится в услужении Рема Степановича. Конечно же «по происхождению страж», должно бы быть. Не случайно, что «длинный» – дальше видно! – но «надежный», жаль, что «открытый». Можно было бы продолжить и по другим именам. Все намеки, намеки. Правда полусловом. Вернее, правда лишь по имени, по названию. Может быть, Л. Карелин здесь ни при чем – это наше прочтение его произведения? Вряд ли. Автор подсовывает нам «ключ» к «расшифровке» имен: «Волчонком рос. Рем – это же волк, кажется».

Какое наше дело? Это право автора писать как хочешь и называть своих героев какими угодно именами. Да, а право его ч и т а т е л я? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Анна Лунина. «Известная актриса», «из молодых, из восходящих», «всего лишь дама», «заблудшая овца», «милая, добрая, доверчивая, ей невозможно было не поверить», «актриса, ей зрители и нужны». «Не могла Анна Лунина полюбить жулика-махинатора. А ведь она любит его» (и, кстати, отворачивается от своего «стража»). З в е з д а п л е н и т е л ь н о г о с ч а с т ь я в наше время? Кто ее предки? Михаил Сергеевич Лунин, писавший из акатуйской каторжной тюрьмы: «В этой жизни несчастливы лишь скоты и дураки»? Она – «родственница» декабристов? Та же жертва, тот же подвиг и то же восклицание: «Я самая счастливая из женщин…» И красота… Натали Потоцкой!

Всего достаточно в этом театре масок времен Нерона и Сенеки, Брежнева и Пугачевой. «Последний переулок» – надуманная вещь. И не зеркало, и не зазеркалье. А ведь для отражения определенных моментов нашей действительности создана.

Говорят, что в каком-то варианте выше цитированные строчки стихотворения Е. Евтушенко были такими: «Не важно – есть ли у тебя последователи, а важно – есть ли у тебя преследователи».

Остается еще один вопрос из главных: кто п р о в о ц и р у е т чудачество? Ведь вряд ли это спонтанное явление социальной жизни. И опять обращаемся к Г. И. Успенскому и понимаем В. М. Шукшина. Конечно же мымрецовы! Они живучи! Изменяются формы, масштабность, значимость этого квазифеномена городских будней, суть остается. У Глеба Ивановича «будка» как символ страшной сюрреальности закона и порядка. У Василия Макаровича – «вахта» (в больнице). Мымрецовы страшны своей безликостью и беспощадностью и абсолютной глухотой к любому человеческому чувству. О, это похуже самой смерти («Не знаю, что такое там со мной случилось, – пишет Шукшин в «Кляузе», – но я вдруг почувствовал, что все, конец. Какой «конец», чему «конец» – не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое». ) Во времена Успенского мымрецовы собирали пятаки (и это символично мелкое вымогательство). С Шукшина требовался полтинник. «Мы не допущаем дебошу…», «Марш на место!», «Пропуск здесь – я!». Что можно противопоставить этому? «Странную» выходку: в морозец, в тапочках и одном больничном халате, без шапки в ночь, тяжело больным, уйти из больницы, «с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думать: «И пусть».

Б. Дыханова пишет: «Будучи человеком редкой совестливости, Успенский считает, что „душа“ – это синоним нравственности и человечности». А Шукшин? Выступая в 1973 году в городском кинотеатре Белозерска на премьере фильма «Печки-лавочки», он говорит: «Нам бы про душу не забыть». И еще – «не забыть, что мы люди, что мы должны быть…»

«Итак», «таким образом», «подведем итоги» и т. п. концовки раздражали Шукшина. Тем более нельзя «подводить итоги», говоря о нем и пытаясь вступить с ним в доверительный контакт. Мы ничего «не заключаем» этим вступлением и «не подчеркиваем». Только в с п о м и н а е м. Вот, например, признание Василия Макаровича: «Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного». Или: «Надо, чтоб в рассказе было все понятно и даже больше».

Последняя мысль побуждает сказать об авторе этой книги. Он имеет дерзость считать себя п р о ф е с с и о н а л ь н ы м философом и врачом. Во всех трудных случаях он полагается не на свой жизненный опыт и знания, а на 20-летний опыт врача-лечебника. Эта книга – самый трудный «случай» в его практике. Без помощников он, скорее всего, закончился бы «летальным исходом». Слишком большой бы список получился, если бы автор вздумал перечислить всех, кому глубоко признателен и благодарен за оказанную помощь, моральную и фактическую поддержку, понимание и благожелательное отношение. Но нельзя не назвать человека, без кого эта книга никогда не появилась бы на свет. Это землячка В. М. Шукшина Лидия Альбертовна Андрияхова.